Юрий Юрченко: «Человек приезжает воевать за Русский мир, а отдает жизнь за частную лавочку»

Юрий Юрченко. Фото из личного архива

Поэт, эмигрант, боец ополчения Новороссии и бывший пленный СБУ — о том, кто пришел на смену идеалистам в ополчении Донбасса

В августе прошлого года Юрий Юрченко провел три месяца в застенках СБУ. 59-летнего поэта, который много лет жил в Париже, а затем оставил его, чтобы присоединиться к ополчению юго-востока Украины, взяли в плен в боях за Иловайск.

Он вышел из плена со сломанной в двух местах ногой и переломанными ребрами. С тех пор он не возвращался в город на Сене: Юрченко остался в Москве, откуда при любой возможности продолжает ездить в Донбасс как журналист.

Юрий Юрченко рассказал РП о том, как на смену идеалистам в ополчении Донбасса пришли бизнесмены, «договорняки» и вялотекущая война.

«Предатели сидели в самом Донецке»

— Юрий Васильевич, какая обстановка сейчас в ДНР, по вашим наблюдениям?

— Ополченцы рассказывают, как сейчас их заставляют оставлять позиции, которые они брали когда-то. Говорят им: забудьте, что вы здесь были когда-то, уйти отсюда — и точка. Командир с плачем говорит, как они взяли какую-то высоту почти без потерь. А при приказе оставить позиции теряют больше людей, чем при штурме! И так один командир говорит, другой, третий… А в конце беседы все равно каждый скажет: мы победим! Кто-то придет и нам поможет! Ведь иначе получается, все эти полтора года люди гибли зря. Чтобы не сойти с ума и не застрелиться, им надо верить во что-то нереальное, в чем есть смысл.

— Но ведь раньше был смысл? Люди были вдохновлены идеями Новороссии, где же эти идеи сейчас?

— К сожалению, Новороссия никогда не была выгодной. Одно время это слово, кстати, было под запретом, даже нашивки с бойцов срывали. Сейчас оно вернулось как образ, но ее нет в действительности — ее и в тексте Минских соглашений нет.

Сейчас я отговариваю людей ехать в Донбасс. Раньше простые люди могли что-то изменить. А сейчас приезжают — и сидят. И тихо сходят с ума.

Один из знакомых ополченцев, молодой парень, приехал из Европы, прошел Славянск — сейчас он сидит и охраняет склад. А через две недели вдруг узнает, что склад этот не имеет отношения ни к ДНР, ни к Минобороны, вообще ни к какой структуре — это просто чья-то частная лавочка. Человек приехал отдать жизнь за Русский мир, а может погибнуть, охраняя чей-то склад. Так что это уже совершенно другая война — еле теплая, договорная, и ее я совершенно не понимаю.

— А чем она отличается от того, что было?

— Когда все начиналось, это была война поэтов и идеалистов. Не случайно там оказались такие люди, как Стрелков, Мозговой — люди творческие, с идеалами в голове. Обычные бойцы, с которыми я общался, не важно, левые они по своим убеждениям или правые, — все они были идеалисты, готовые отдать свою жизнь за это.

Сейчас нам говорят: зато теперь порядок, нет незаконных формирований, есть Республиканская гвардия! Только вот идут туда люди не за идеями, а за зарплатой — каждый день, как на работу, в армию ходят. Сейчас армия в основном состоит из местных. Но где они были раньше? До того, как начали платить? Еле теплая война многих устраивает: можно, не боясь за свою жизнь, получать зарплату, ходить на парады какие-нибудь. А на передовой между тем до сих пор сидят «стрелковцы». И когда вновь начнется активная фаза войны, 80% этой оплачиваемой армии разбежится.

— Когда произошел перелом между этими двумя войнами?

— Все началось со Славянска, когда Стрелков был вынужден оставить город. Сейчас в прессе много публикаций, где его обвиняют в предательстве, что он бросил город, но предатели сидели в этот момент в Донецке, который берегли, как дорогой и ценный актив. На складах были техника, оружие, но в Славянске этого не видели. Если бы Стрелков не оставил Славянск, через два дня от города камня на камне не осталось бы. Многим было выгодно, чтобы на Славянске вся история и закончилась, но Стрелков спутал им все планы, вышел из окружения, сохранив и город, и людей. Именно из тех, кто вышел из Славянска, и выросла впоследствии армия ополчения.

Юрий Юрченко в Славянске. Фото из личного архива

Следующий этап — когда Стрелкова выжали из Донецка. Заправляли всем люди Ахметова: то, что Ахметов действует в интересах олигархов и всегда был за единую Украину, всем давно известно. Стрелкову сказали: пока ты здесь, никакого вооружения ополчению не будет. И, как только Стрелков согласился оставить Донецк, ополчению сразу дали все необходимое. Но момент для победы был упущен.

— Была ли тогда цель победить?

— Дело в том, что Стрелков был совершенно недоговорным человеком. Война должна заканчиваться не бизнес-соглашениями, а победой. Был шанс остановить все это еще в самом начале конфликта, обойтись малой кровью. И сейчас можно, конечно, пойти вперед, просто цена за это будет слишком высокой. Но, как мы видим, почти половина истории конфликта — это история договорных отношений бизнеса с бизнесом, включая тот же Мариуполь: его можно было взять без единого выстрела.

Стрелков был не нужен, были нужны те, кто мог договориться с бизнесом. Сейчас там продолжается борьба за власть и за то, чтобы быть тем самым, кто договаривается. Но всему есть предел. Захарченко, например, о чем-то договаривался с украинцами, а после этого пропал на месяц — может, в Ростове или еще где ему мозги на место вкручивали.

— О чем Захарченко мог договариваться с украинской стороной, как вы полагаете?

— Если бы знать. Возможно, выторговать что-нибудь за вхождение обратно в состав Украины.

Читайте в рубрике «Интервью»Протоиерей Димитрий Смирнов: «Всегда есть добро со злом, а поле битвы — сердце человека»Священник — о войне Запада против России, христианских поступках и цензуре искусства

«В Мариуполе люди говорили нацгвардейцам: вы хотите поставить нас на колени?»

— Что происходило по ту сторону конфликта, когда вы были в плену?

— Как пленный я был в Мариуполе в тот самый момент, когда ополченцы могли его взять. И я знаю, что на самом деле думали жители города.

На той стороне среди военных нашлись добрые люди — грузины, которые помогли вывезти меня в больницу на процедуры. Я лежал в госпитале в форме нацгвардейца под чужой фамилией — Георгадзе. И никогда не забуду, какими глазами смотрели на нас люди на улицах Мариуполя, когда я ехал на броневике с украинским флагом. Одна медсестра открыто сказала мне в лицо: «Вы думаете, что поставите нас на колени?»

Тогда был очень удачный момент для наступления! Украинцы восприняли разгром под Иловайском как поражение всей армии. Но вместо этого им предложили перемирие. И они подумали: с нами говорят. Значит, нас боятся? Так мы и до Москвы сможем дойти! И сейчас они вооружились до зубов.

— Как ваша семья, друзья из Франции восприняли конфликт на Украине?

— Когда я попал в плен, дочь была в растерянности. Ее сводный брат жил в Киеве, придерживался профашистских взглядов, и она не могла понять, как такое может быть: папа в плену у этих, а брат — за других? У них у всех в голове до сих пор это не уложилось. А жена до сих пор думает, что Путин решил забрать себе всю Украину.

Юрченко в плену. Фото из личного архива

В Европе у меня много друзей, и некоторые перестали быть друзьями из-за моей позиции. Кто-то, будучи всю сознательную жизнь русским человеком, творившим в рамках русской культуры, вдруг заявляет мне, стоя на площади в Амстердаме: «Мне стыдно, что я русский». Один мой друг прямо назвал меня врагом, потому что считал, что Россия воюет на Украине, — но это не помешало ему потом устроить свой творческий вечер в России и получить здесь гонорары. Некоторые заняли странную позицию: пишут пафосные стихи, говорят, что они «над ситуацией», что я «ни за тех, ни за этих»… Но когда так говорят — значит врут. Значит, за ТЕХ! Познер может позволить себе сказать: «Чума на оба ваши дома». А я не могу: для меня это не «ваши дома», а мои дома, и меня не спросили, когда их разделили.

«Европа была не в курсе»

— Французские власти способствовали вашему освобождению?

— Через полторы недели, как я вернулся из плена, моей жене написали: «Не волнуйтесь, мы все держим под контролем, приложим все усилия». Жена отвечает: «Спасибо, но он уже вторую неделю на свободе». Думаю, французскому консульству на Украине было бы проще других узнать, где я нахожусь. Но как только я оказался в Донецке, мне сообщили, что меня разыскивают из консульства, просят о встрече и попросили воздержаться от заявлений для прессы. А я многое мог бы рассказать, что не вписывалось в европейскую картинку, и про пленных мог рассказать, и все этого боялись.

— Вы поэтому с тех пор ни разу не были во Франции?

— Не совсем. Еще до событий в Донбассе я чаще бывал в Москве, чем в Париже: там я начал, как говорится, «прокручиваться», а здесь для меня было много интересного, нового. В Москве я встречался с представителями консульства, они спрашивали, думаю ли я возвращаться, обещали помочь с лечением, уверяли, что не посадят. Но я отказался. Сказал, что буду лечиться в Москве — какой от меня там толк? Здесь у меня куда больше дел.

 — Что знают в Европе о происходящем в Донбассе?

— Европа не подозревает, что там на самом деле творится. Они ничего не знают о сотнях убитых детей. Виноваты в этом журналисты: они одни из главных преступников, потому что, в отличие от простых жителей Европы, видят всю правду.

Я много раз наблюдал, как в Донбасс приезжали европейские корреспонденты. Один бельгиец попросил помочь — я был военкором при политотделе, мог поспособствовать с поездкой на передовую. Я увидел репортажи, которые он потом снял: мирная картинка центра Донецка, «все нормально, никакой войны нет!» Я его спрашиваю: что же ты врешь, ты как журналист прошел столько войн, а сидишь в центре города? Давай я отвезу тебя, покажу, какая война творится за пределами отеля! Но вместо того чтобы ехать на передовую, они шли в кафе, снимали улицу и возвращались домой. Правда европейцам была не нужна совершенно. Многие журналисты и в Славянске такое умудрялись делать.

— А как работали вы?

— Я работал в агентстве «Новороссия». Мы колесили по передовой вместе с Сергеем Коренченковым из Информационного корпуса ополчения и Андреем Стениным. У меня был допуск, у Сергея — машина, мы могли попасть в те места, куда обычных журналистов не пускали.

Однажды мы разделились, и я случайно в окрестностях Шахтерска обнаружил гигантскую воронку: 2 метра в глубину, 18 метров в диаметре. Стало сразу ясно, что таким калибром по Донбассу еще не били. Снаряд упал в частном секторе и остался практически не замеченным. Надо сказать, что из нас троих я передавал информацию позже всех: у меня не было технической возможности для этого, приходилось возвращаться в Донецк и передавать оттуда. Начальство очень сильно на меня злилось, потому что Стенин и Коренченков всегда выдавали информацию быстрее меня. И тут такая сенсация.

В этот самый момент они позвонили и спросили, где я. Я проболтался, а потом понял, что сенсации не получится, и на ходу приврал, что уже уехал оттуда, что не помню адрес… Стыдно было ужасно от того, что вру. На следующий день они мне не позвонили, обиделись. И больше я их не видел — вскоре они погибли…